Интервью с переводчиком Камасутры
Александр СЫРКИН — известный индолог. С начала 60-х годов работал в Московском институте востоковедения АН. С 1978 года — профессор Иерусалимского университета. Его переводы с санскрита познакомили русского читателя с такими творениями древнеиндийской литературы, как «Упанишады» и знаменитое наставление о чувственной жизни «Камасутра».
Александр Яковлевич, отчего вы решили перевести «Камасутру»?
— Само собой ясно, чем интересует нас ее содержание. Но меня привлекали и сам язык, и нрав наставлений. Здесь примечательны черты научного описания, в частности тяготение к исчерпывающему перечислению логических возможностей. «Когда колесо страсти пришло в движение, то нет уже ни науки, ни порядка», — так оговаривает автор свои систематизированные наставления. Здесь уместно вспомянуть пушкинских Моцарта и Сальери, где «уверовать алгеброй гармонию» — значит «разъять музыку как труп». Интересен и психологизм трактата, его чуткость к эмоциям женщины: если мужик не будет довольно осторожен и бережен, девица может попробовать душевную травму, более того возненавидеть его. Автор говорит о важности общих интересов у любящих. Подобный подход выгодно отличает «Камасутру» от большинства классических любовных трактатов. Сегодня все это общеизвестно и элементарно, но не забудем, что «Камасутра» появилась в 3—4 вв. нашей эры.
— Вы занялись переводом в начале 60-х. Тогда это был табуированный контент. Вы надеялись его издать?
— Насчет «Камасутры» иллюзий у меня не было — такое в советских условиях напечатать не могли. И, конечно, несмотря на благожелательные отзывы коллег, в издательстве занятие застопорилось. Помню, как первостепенной важности редактор «Восточной литературы», вероятно, на что-то надеясь, повел меня в популярный жилье на Старой площади к работнику отдела ЦК КПСС по науке. Этот уникальный в моей жизни момент ничего неожиданного мне не явил. Я говорил там об историко-культурной, научной, источниковедческой ценности книги, предлагал заместить отдельные слова латинскими эквивалентами, следуя медицинским и юридическим традициям, но чувство было такое, что стоишь перед стенкой. Надзирающий за наукой ничего толком не сказал, но по его лицу все было ясно.
— А не было жутко переводить тот самый контент? Ведь вы нарушили запрет.
— Я как-то не думал об этом. Сам перевод я показал только немногим коллегам. А вообще, подобные тексты совершенно могли сделаться подсудным делом. Однажды в институт из суда пришла мольба об экспертизе. Какого-то несчастного парня обвинили в хранении соответствующей самиздатовской рукописи. Это была более того не «Камасутра», а отчасти сходного типа классическое наставление. Меня попросили вручить заключение, и я написал, что это воспрещено квалифицировать как порнографию, то есть полагать подсудным.
— То есть «Камасутра» вам жизни не испортила?
— Нет.
— А как сложилась судьбина текста дальше?
— Рукописи таки остались без движения. А в первый раз перевод вышел в 93-м году и опосля переиздавался. Старая мудрость: в России надобно существовать долго… Тут, истина, как и для многого другого, потребовался крах системы.
— Становится ли джентльмен лучше, прочитав «Камасутру»?
— Ну это не наставление в духовном совершенствовании, чтобы так становить вопросительный мотив. Но, конечно, разрешается калякать о расширении культурного, эстетического, в какой-то мере нравственного кругозора. Хотя ясно, что большинство покупателей интересуют сугубо технические детали.
— То есть научная или культурная ценность выше прагматической?
— Боюсь, реакция неоднозначен. Человек так или по иному проецирует себя на контент и делает тот самый контент «серьезным» или «пошлым». Кстати, более того шедевр словесного или изобразительного искусства может реализовывать «порнографическую» функцию, коль быстро, безотносительно к своим эстетическим качествам, он служит удовлетворению определенных инстинктов. А от этого никакой шедевр не застрахован. Хорошо известно, сколь условны соответствующие запреты, сколь чуть-чуть требовалось, чтобы сделаться «непристойным» для человека, скажем, викторианской культуры или, на нашей памяти, — для советской цензуры. С крушением этого строя маятник, во всяком случае в издательской практике, закономерно качнулся в противоположную сторону — вплоть до беспредела.
— А переводить было сложно?
— Задача переводчика существенно облегчалась тем, что нрав «Камасутры» научно-дидактический, а не художественный — в различие, к примеру, от поэмы Овидия «Наука любви». Поэтому я без затей давал по возможности точный филологический перевод.
— А если сравнить тот мир, в котором появилась «Камасутра», и мир, в котором живем мы: сколь дядя европейской культуры и джентльмен культуры индийской — это разные люди?
— Остановлюсь вкратце только на одном аспекте этой проблемы. Мифологизированное разум европейца во многом основано на иудеохристианской идее прогрессивного развития. Я имею в виду Царство Божие на земле, нисходящий на землю «небесный Иерусалим», перековку мечей на орала и прочие образы. Идея эта под разными вывесками и при видимой своей гуманности обошлась человечеству излишне дорого, и мы не завсегда отдаем себе рапорт в том, какому заряду ненависти и агрессивности она дает выход. Кстати, видимо, вследствие этого, к несчастью, эта мысль так добро и работает. В борьбе за светлое предстоящее, всеобщее или избирательное — все одинаково, люди истребили миллионы своих ближних. Индийская картина мира (индуизм, как и буддизм) по-своему больше трезва и как бы ставит крест на наших земных перспективах. Соответственно, и зла она причинила значительно меньше. Согласно этой догматике уже само наличие наше на земле — возмездие, итог прегрешений в прошлых существованиях. Таков закон кармы. Благая же карма в идеале ведет к освобождению и спасению, предполагает выход из цепи земных воплощений, слияние с Высшим началом. Причем это слияние безличное, не индивидуализированное, в различие, в частности, от христианского блаженства в раю. Соответствующие установки многообразно отражаются в облике и поведении человека. Не говоря уже о том, что никаких земных надежд не оставляет и тот факт, что нынче мы живем в наихудший важный отрезок времени.
— Почему наихудший?
— Согласно индуистской космологии существуют четыре мировых периода — от лучшего до самого плохого. Сейчас длится что ни на есть скверный — калиюга, когда праведники бедствуют, негодяи процветают, правители грабят народы и т. д. Он начался в пересчете на нашу хронологию в 3102 году до нашей эры, а длится 432 000 лет. Пять тысяч из них уже прошли. Так что сами понимаете, сколь ещё осталось. Цикл из четырех периодов (свыше 4 миллионов лет) завершается уничтожением мира, тот, что вновь возрождается в таком же цикле.
— На ваш воззрение, могло бы индийское мировоззрение совершить мир лучше?
— Во-первых, есть некоторые его аналогии, к примеру в отдельных мистических течениях христианства, но скорее не ортодоксального. Возможно, конечно, и положительное влияние индийской духовности на пришедших к ней из другой среды. Важно только распространяться из принципа «Царства Божьего внутри нас». Но, с иной стороны, в каждом так или по-другому заложено видение мира, отвечающее важнейшей, присущей человеку потребности: как-то упорядочить содержание своего опыта. Коль быстро агрегат тот самый уже работает, то за него, как правило, цепко держатся. И люди легко не видят и не слышат. А оттого что человечий материал за доступное нашему наблюдению время существенно не изменился. Косность и необучаемость людей, неистребимость их иллюзий поистине безграничны. Представьте себе, что дитя начинает повторять: «У попа была собака…». Если он не дефективный, то стремительно поймет, что это порочный круг. А взрослые любой раз думают, что повторенное в 1001-й раз «У попа была собака…» обернется каким-то новым текстом. Но таков уж homo sapiens. Приведу только единственный образец на больше низком духовном уровне: это бесконечные надежды и разочарования, связанные с выборами или с тем или иным политиком.
— Думаете, это то, что происходит и в России?
— Да куда ни кинь — и в России, и, к примеру, в Израиле. Потребности в иллюзиях и в идолах коренятся чересчур сильно. Люди будут поклоняться кому и чему угодно — только бы удовлетворялись эти потребности, в частности и психопатологического свойства. Один пожилой германец как-то сказал мне: «Вы не думайте, что Гитлер обманул германский население, он очаровал германский народ». Как это ни нерадостно, Гитлер был рассчитан на общественный спрос. И тут нет смысла калякать и аргументировать, бесполезна любая инфа. Американский литератор Сол Беллоу крайне в аккурат заметил: когда надобность в иллюзиях велика, то джентльмен не останавливается ни перед какими препятствиями, чтобы сберечь близкое невежество. Так что и судьбы россиян не вызывают у меня оптимизма. Ведь происходящее там — это также приватный эпизод удовлетворения спроса.
— То есть никаких просветов?
— У меня старое чувство двух традиционных противоположностей российской жизни: бездарность власти и изобилие чудесных дарований в словесности (во многом — «учительной», хотя и не способной ни на йоту исправить верх имущих). Поменьше бы отвлекаться на первую, побольше существовать второй.
Григорий АСМОЛОВ
